Курт Гейн родился 9 мая 1935 года в селе Ягодное автономной республики немцев Поволжья. С 1941 года жил в Казахстане, с 1944 - на Алтае. Работал токарем и комбайнером в МТС. После службы в армии – учитель рисования и черчения в средней школе. В 1971 году окончил художественно-графический факультет Омского пединститута и стал преподавать в художественной школе села Подсосново Алтайского края.
В 1992 году переехал в Германию. Пишет прозу, занимается живописью. Член Литературного объединения немцев из России. Сборник рассказов, вышедший из печати в 2005 году, автор оформил своими рисунками – так соединились оба таланта Курта Гейна.
РИКОШЕТЫ ПЯТОГО ПУНКТА
В детстве меня часто оставляли одного. Чтобы я не тяготился своим одиночеством, родители не скупились на игрушки. Отец после службы в национальном 77-м немецком артполку руководил военной подготовкой односельчан, поэтому набор моих игрушек напоминал военный арсенал. Мамины мягкие зайчики и мишки испуганно таращились пуговичками из-под завалов сабель, пугачей, ружей и жалобно пищали под копытами боевых коней из папье-маше.
Появился среди этого добра и набор штемпелей с бойцами и военной техникой: красноармеец с винтовкой наперевес, скачущий кавалерист с шашкой подвысь, пулемётчики за «Максимом», разведчик с биноклем за кустом, гусеничная гаубица и пушка с расчётами, танк и прочее необходимое для победоносной войны вооружение. При них фиолетовая штемпельная подушка в жестяном пенале.
Я рьяно принялся тискать это войско на обратной чистой стороне плакатов, на которых тётеньки с красными крестами на сумках бинтовали бойцам раненые места. Но эта однообразная армия скоро стала наводить на меня фиолетовую тоску: все бегут, скачут, едут и стреляют влево, а в кого - неведомо. Стал штамповать «наших» только на правой стороне листа, а слева рисовал наступающих на них врагов, очень похожих на идущих в психическую атаку беляков из кинофильма «Чапаев», и бой закипал нешуточный. Поле битвы было усеяно убитыми наповал врагами. Иногда, конечно, шальная пуля и нашего пехотинца на спину опрокинет, но выставленная вверх винтовка продолжала стрелять пулями-чёрточками прямо в дымящийся самолёт с чёрными крестами.
Всё раскрашивал цветными карандашами. Пририсовывал взрывы, клубы дыма из пушечных стволов, строчки красных пуль из пулемётов, всякие заросли и любимые ветряные мельницы на холмах. Для красоты добавлял пёстрых бабочек, порхающих над яркими цветами, птичек на ветках деревьев и даже притаившихся в кустах пугливых дроф и зайцев. Вскоре и эти похожие баталии мне надоели, но желание рисовать уже захватило. Начал рисовать «из головы». Картины получались столь же неожиданными и прекрасными, как мои необузданные фантазии.
Однажды с высокого крыльца сельсовета случилось увидеть свадьбу, и на моих картинах долгое время «пели и плясали» многочисленные свадьбы: украшенные лентами тройки, белые, весёлые невесты и строгие чёрные женихи, музыканты с трубами и громадным барабаном, дети с леденцами на палочках, пляски вокруг гармонистов в лихо сдвинутых фуражках. В войну огрызком толстого карандаша, у которого одна половина грифеля была синей, а другая красной, на бланках квитанций и бересте опять рисовал войну. Так что в затхлой землянке глухого казахского аула у меня, как и у великого Пикассо, был свой розовый и голубой периоды.
Поступить в художественное училище после семилетки, которую я окончил в 1951-м году, и думать нечего – на то и комендант с наганом в сельсовете сидит, чтобы спецпереселенцы не блажили. Я и не рыпался. Стал токарем в МТС. Парень рабочий, самостоятельный. Папироски, девушки, чайная с получки. Первый герой в самодеятельных спектаклях, первый на финише стометровок. Счастливый обладатель первой в жизни коробки акварели, которой меня премировал профком за лихие карикатуры в стенгазете. За одну из них молчаливый кузнец Яков Кооп дополнительно поощрил меня колоссальной затрещиной: «Смотреть надо. У нас стакан был, а ты с горла нарисовал. Взялся, так делай, как следует. А то – с горла! Что мы - забулдыги какие?» Попробуй ему втолковать, что в социалистическом реализме допустимы обобщения, чтобы в одном сюжете дать, так сказать, сгусток типического. А он своё: «Не бреши. Рисуй, как было. Не выставляй людей ханыгами». Я обещал. С аванса выпили бутылку вермута и помирились. Жизнь как жизнь – всё своим чередом.
В армию нашего брата не брали, поэтому женились рано. Я тоже тянуть не стал. Да и невесту видную застолбил: зелёноглазая, веснушки там... родинки разные, косы ну и всё прочее на должных местах щедро и красиво расположено. Тут мешкать – вмиг с носом оставят.
Только поженились, а тут хлоп: власть переменилась – немцев в армию брать начали. Правда, только в строительные отряды поначалу, в отстойник, так сказать, без доступа к оружию, а то, знаете, 5-й пункт у них... А начальство на этот контингент не нарадуется – народ послушный, работящий. Планы регулярно перевыполняет с отличным качеством. Командирам премии, звёзды на погоны, должностные повышения. Не служба, а сплошной Геленджик с видом на море. Ударным немцам-стройотрядовцам с примесью выходцев из других «вредительских» народов тоже кое-что перепадало: фото на фоне красного знамени, значок «Отличный строитель», благодарственное письмо родителям, а семейному иногда даже и отпуск на десять дней без дороги. Случалось. Что было, то было.
Служили с нами парни и вполне пристойных национальностей, предки которых в частном порядке подпортили в общем и целом незапятнанное имя своей нации: были «врагами» или «вредителями»; пребывали на временно оккупированной немцами территории или побывали в плену; оказались в армии Власова или гайдамачили у Бандеры; пели частушки про колхозы или верили не в того бога. Была и небольшая, интернациональная по составу, но держащаяся особняком группа. Это были парни, успевшие до призыва отбыть срока в исправительных лагерях.
Крайняя нужда в рабсиле подвигла власть мобилизовать всю эту смутную публику якобы в армию. Много ли настроишь с уголовниками, оставшимися в Гулаге после амнистии политзаключённых? И кого уговоришь почти задаром, добровольно, тачкой и лопатой строить коммунизм у чёрта на куличках и прозябать в портяночном чаду промозглых бараков? Не придумывать же новую статью и сажать всех подряд. Заграница не поймёт, а если перестать строить развитой социализм, то и свои понимать перестанут. Партия никогда с предначертанного пути не сворачивает! Ибо сказано: безвыходных положений не бывает, и кадры решают всё. Нужно только найти скрытые резервы. И что вы думаете? Нашли! В лице выше описанного контингента.
Дело в том, что с 37-го года 58-я статья и репрессированные позже народы успели до 1955-го аж три очереди призывников нарожать. Публика, нуждающаяся и в надзоре, и в патриотическом, и в трудовом воспитании. Вот призвать их всех скопом на три года, и все выше означенные проблемы разом решить! Вокруг опустевших бараков вышки убрать, контингент вселить, обмундировать, выдать шанцевый инструмент и под отеческой опекой особистов и замполитов вперёд - к новым вершинам! Вновь созданную трудовую армию назвали ВСО (военно-строительные отряды), обогатив советскую армию новым родом войск. Ай, да члены Политбюро! Ай, да сукины сыны!
Форма, в которую нас облачили, вызвала недоумение и глухой ропот. Нам снова дали понять, что наша национальность всё ещё не в строку. Нам были не положены не только шинели и диагоналевые парадные мундиры, но и погоны. Только звёзды на шапках и пряжках да чёрные петлицы довоенного образца на отложных воротниках (в то время в СА были приняты стоячие воротники) гимнастёрок и бушлатов с перекрещенными лопатами удостоверяли нашу принадлежность к чему-то военизированному. В такой форме стыдно даже фотокарточку домой послать. Воинские звания нам тоже не присваивали. Звали по должности: рабочий, звеньевой, бригадир. Протестовать открыто мы не посмели. Не забывайте, какое это было время и чьими сыновьями мы были.
Помалу успокоились и приспособились. Для «выхода в свет» разными путями достали недостающие аксессуары настоящей формы и вовсю гусарили с жительницами женских общежитий. У них же переодевались в припасённую штатскую одежду и безбоязненно посещали с зазнобой доступные массам мероприятия.
Первый раз нас выпустили в город 1-го Мая. Все направились в большую, светлую рощу с танцплощадкой, дорожками, скамейками, киосками и доверху набитой гулкой музыкой, толкотнёй многолюдья и блеском солнечных бликов. Бравые военные строители с головой кинулись в водоворот неотразимо-крепдешиновых девушек, значительно разбавив девятый вал цветочных духов наглыми флюидами тройного одеколона. Записные донжуаны вместе с заарканенными подружками по-быстрому слились с окружающей природой, а робкие и невезучие, стоя за кустами, вертели головами, пытаясь на глаз определить возможные шансы «вон с той чернявенькой».
Эти подозрительно таящиеся креатуры заинтересовали патруль пехотного училища, и они решили прочесать кусты. Первых двух задержанных субчиков в пилотках и надраенных кирзачах, с наглаженными складками на ХБ и с лопатами на петлицах образца 1939-го года курсанты изучали сосредоточенно и долго. Наконец начальник патруля выдохнул: «Вы кто?» - «Тут сказано», – не тушуясь предъявили они свои увольнительные, где чёрным по белому было разрешено такому-то и такому-то до 19-и часов находиться в городе. Печать и подпись: «Старшина Иван Куля».
Свеженький лейтенантик даже против солнца эти полоски посмотрел и спросил: «Тут написано «рабочий». Вы что, не солдаты?» - «Призывали в армию и квартируем мы в казарме, а работаем с гражданскими на стройке» - «А присягу принимали?» – «Принимали. Только без оружия». – «Как без оружия? Ведь в присяге сказано: «защищать с оружием в руках». – «Наверно выдадут в случае чего», – предположили задержанные. Старшой потребовал, чтобы они назвали чин и имя командира батальона. «У нас не батальон, а отряд и начальники вместо командиров. Начальник отряда у нас подполковник Абубакиров, а ротный – капитан Пищалов». «Фигня какая-то несусветная, - пробормотал лейтенант. – Гуляйте пока».
Дежурный военной комендатуры, оповещённый патрулями о появлении в черте города неизвестного им рода войск, сказал, что это свои и велел обращаться с ними согласно предписаниям: если не бузят – не трогать. Но часам к четырём в дощатой будке патрульного поста всё же осело несколько молчаливых, смущённых парней. Все были в униформе, но никого нельзя было с уверенностью отнести к какому-нибудь роду войск. Патрульные были в замешательстве: тащить такого на губу, так он же рабочий, только вырядился как попало в солдатское. Дела! Ни в одном уставе про это ничего не предписано, и патрульные начальники снова позвонили дежурному гарнизонной комендатуры.
Досадуя на то, что его вызвали за двадцать минут до конца смены, дежурный майор поехал в парк. Отмахнулся от подскочившего с рапортом лейтенанта и уставился на выстроившихся по периметру дежурки задержанных. Сжал пальцами переносицу, потряс головой: «Да-а, гуляй, поле». Не отрывая взгляда от шеренги, вытер платком лицо, протёр изнутри околыш фуражки, спрятал платок, передумал надевать фуражку и аккуратно уложил её на стол. Нашёл глазами табурет. Сел. Побарабанил пальцами по столу. Дёрнул кверху подбородком: «Ты, шаг вперёд».
Из строя вышёл парняга с выцветшими бровями над широко расставленными простецкими голубыми глазами. Рукава диагоналевого мундира с танкистскими погонами были ему коротки, а тесный воротник так сдавил шею, что лицо стало багровым. Светлые шаровары ХБ и громадные сапоги делали наряд парня особенно нелепым. «Расстегни крючки, а то задохнёшься, - пожалел его майор. – Из ВСО?» - «Ага». – «Надо отвечать: так точно». – «Так точно». – «Мундир на барахолке взял?» - «Ага... так точно». – «А фуражка почему пехотная?» – «Другой нэ достав». – «Почему ты не в своей форме в увольнение пошёл?» – «Бабы с неё смеются. Стыдно, говорят, с таким на людях пид ручку гулять. Як пацан с ремеслухи». – «А тебе срочно приспичило с девушками под ручку гулять?» – «Ага... так точно. Тико я всурьёз. Мэни гарну дивчину треба найти, щоб женыться и в городу прописаться. На кой оно мэни сдалося скотарём усю жизнь пропадать». – «По увольнительной ты Генрих Штромбергер, а говоришь по-хохлатски». – «Родывся я на Волге, а вырос у Бубнах на Алтае. Там столыпинские полтавчаны живуть, вот я так и балакаю». – «А в школу ты что - не ходил?» – «Яка там школа. Дэвять хаток да ферма». – «Так ты неграмотный?» - «Читать и трохи писать я сам выучився. С пэршего вэрэсэня в нашей части вечерняя школа будэ да курсы якысь. До дембеля на шофёра або на бульдозериста выучусь и ладом по-лЮдски жить буду».
Таким манером пожилой майор поговорил со всеми ряжеными. Иногда весело хохотал, но больше грустно качал головой. Последним шагнул вперёд ладный, коренастый паренёк. Гимнастёрка без единой морщинки модно (всего на ширину ладони) выпущена из-под ремня. Перешитые шаровары туго обтягивают икры и английскими бриджами пузырятся над коленями. Голенища тонких дерматиновых сапожек наморщены умопомрачительными гармошками. Фуражка с голубым околышем и серебряными крылышками на тулье лихо парит над правым ухом. Щёлкнув каблуками, протянул майору увольнительную. Тот, скользнув взглядом по бумажке, хмыкнул и спросил: «И откуда ты такой взялся, Фридрих Шиллер?» - «Из Кемерово. Шахтёр». – «Ну, брат, выправка у тебя гвардейская, как и положено шахтёру, только путаница в экипировке. Больше не допускай, не в авиации служишь. На петлицах-то лопаты». – «Самое то, товарищ майор. В подземной авиации пропеллеры и крылья ни к чему, а лопатами до Австралии дорыться запросто. Мечта детства – в Австралию слетать». – «Что-о? Как, как? Подземная авиация! Ну даёшь!» Отсмеялся, откашлялся: «Мой тебе совет, сынок: такими шутками широкую публику не весели. И патрулей своим маскарадом не дразни. Могут не понять твой тонкий юмор». – «Слушаюсь».
«Когда уже людей смешить перестанут? Зачем унижают парней этой эрзац службой, этой «подземной авиацией»? Крепко ещё кое-кто по гулаговским шарашкам скучает», - с грустью думал пожилой майор-фронтовик, возвращаясь в комендатуру.
О «подземной авиации» по городу пошли байки и анекдоты, и «подземные пилоты» неожиданно стали очень популярны среди жилиц общежитий, в основном - деревенских девушек, которые по вербовке покинули свои деревеньки в поисках лучшей доли. Парни-то после службы в городах остаются и на образованных горожанках женятся, а им что - вековухами в захолустьях сохнуть? А тут судьба аж три призыва враз в город выплеснула! Под стать девушкам – простые, деревенские. Без долгих разговоров шли в загс, чтобы вместе строить свою жизнь: учиться, специальность и работу получить, а может, и отдельную квартиру в будущем, а главное, чтобы избавиться от тянущихся за ними неправедных обвинений.
В середине лета ротный на разводе представил нам новобранца. Это был стройный, белозубый, чернокудрый парень со снисходительной ухмылкой на губах. Возле него сверкал никелированными замками и уголками новенький чемодан. Все были удивлены – призыв осенью был, а сейчас июнь на исходе! Майор с едва заметной усмешкой попросил не обижать салажонка. «Ни хрена себе – «салажонок». Такой дрын сам кого хочешь обидит. Наверно с дисбата к нам дослуживать направили», - зашептал за моей спиной Сашка Кливер. - «Не, не с дисбата – наколок нет, да и волосья вон, как у стиляги. По виду кацо, но фамилия не подходит», – морщил лоб «власовец» из Мордвы Коля Червяков. «Мястетшковый йон. Жид. Вениамин – ихнее, еврейское имя, да и масть ихняя – тшарнавый да кутшаравый», – уверенно сказал рослый белорус Василь Апранович. Отец Василия партизанил в отряде, которым верховодил бывший секретарь райкома партии, мародёр и садист. Жалея земляков, отец часто тайком предупреждал жителей окрестных сёл о предстоящих рейдах «народных мстителей», спасая многих от бесчинств и грабежей. После войны органы об этом дознались и «за пособничество оккупантам» уморили на одном из страшных рудников Казахстана, а его сын, хлопец гвардейских статей, долбил ломом и выбирал грабаркой траншеи в строительном отряде.
Да, Вениамин Бовшик был носителем пятого пункта, который, волею судеб официально остался незапятнанным, хотя в недалёком прошлом весь советский народ единодушно клеймил «безродных космополитов-отравителей» и требовал для них беспощадной и справедливой кары. Но после скоропостижной смерти «отца ВСЕХ народов» (официально ни репрессированные народы, ни евреи из числа его детей не исключались) новые вожди, боясь, что для них эта затея генералиссимуса может иметь непредсказуемые последствия, притушили «порыв масс» против соплеменников Вени, и попал он к нам не из-за пятого пункта, а за какие-то валютные делишки с иностранцами. Столичная родня выхлопотала ему стройбат вместо исправительной колонии, куда его хотели упрятать на энный срок. Дальновидная и мудрая была у Вениамина родня. Лагерь испортил бы всю анкету хорошему парню – комсомольцу, кандидату в шахматные мастера, полиглоту. А после стройбата с гордостью можно в любом документе указывать, что прервал учёбу в элитном столичном вузе, чтобы исполнить свой священный гражданский долг. Добровольно, заметьте.
С месяц только пожил с нами Веня в роте, малярничая на объектах. Удивил нас невиданной штуковиной – электробритвой. Всухую жу-жу-жу - и как огурчик! Туалетное мыло, одеколон, зубная паста со щёткой, ножнички у него в особом портфельчике с зеркальцем на крышке - всё уложено. Каждое в свой отдельный кармашек. Поодиночке и всю роту скопом несколько раз обыграл в шахматы, а так – нормальный парень, только некурящий, как баптист. И вдруг исчез. Мы к старшине: «Куда Бовшик пропал?» - «В стройуправление забрали. Там грамотные нужны, а у него три курса высшего образования по внешней торговле закончено. Москвич. Не то что мы, асямовские. А ну не толчись в колидоре! Марш на построение!» - прекратил он дебаты по поводу скоропостижного убытия из роты военного строителя Бовшика Вениамина.
Ежегодные смотры ленинских комнат – главная головная боль ротных командиров. Сколько бесед, политзанятий и прочих мероприятий ни проводи, сколько липовых галочек в отчётах ни ставь, но если это не отражено наглядно – грош цена всему. А так окинул взором - и всё как на ладони: толковый, ревностный ротный в подразделении. Всё в ажуре! Поощрить! Отметить! Распространить опыт! Но если начальству не покажется, то строго, по-отечески, укажет на недочёты, посоветует изучить опыт правофланговых, не останавливаться на достигнутом и, главное, принять к сведению новейшие указания партии на сей счёт. Исполнение доложить к 27-му! Уф! Пронесло.
Перед октябрьскими торжествами 1957-го года меня как признанного специалиста по этому делу включили в состав комиссии, которая должна была определить победителей смотра ленинских комнат спецчастей Омского гарнизона, посвящённого сорокалетию Великого Октября. Начальник политотдела гарнизона - бровастый, вкусно пахнущий полковник на чёрной «Победе» - в сопровождении эскорта газиков, набитых служивыми рангом пониже, объезжал вверенные ему части, чтобы выявить, отметить и поощрить победителей, а нерадивым поставить на вид и дать разгон на будущее, чтобы впредь и т.д. и т.п. Везде всё сошло относительно благополучно. Командиры трепетно распахивали дверь в святая святых и, стоя навытяжку, потели и внимали. Выслушав ряд стандартных, без контекста лишённых смысла цитат, инспектируемые с облегчением козыряли вослед удаляющейся кавалькаде в надежде, что очередной «почин» озарит начальство не раньше будущего круглого юбилея.
Совершенно неожиданно шеф решил проверить роту в десяти километрах от города. Офицер, из отряда которого эта рота была прикомандирована к кирпичному заводу, обмирая от ужаса, стал отговаривать начальника: «Товарищ полковник, туда асфальта нет, а кОлоть на дороге такая намёрзла, что танком впору. Легковушку насмерть поколотите!» - «Я, майор, приучен не только головки, но и задники сапогов чистить. Я, как тебе известно, старшиной службу начинал и разных ваших училищ не кончал и со своими советами к старшим по званию не суюсь, но долг свой выполню! Надо будет – танк вызову». – «Там и помещения-то отдельного нету, а так уголок отгорожен», - севшим голосом попытался бедняга урезонить упёршегося начальника. - «Вот и посмотрим, что там в твоём углу творится. По машинам!» – скомандовал полковник, мстительно глянув на майора.
Дорога действительно была страшная! Проблему с дорогами на Руси классик констатировал ещё вначале девятнадцатого века. Засилье дураков его тоже весьма удручало но, поверить, что в середине века двадцатого их потомки будут отшибать себе печёнки, трясясь в самодвижущихся экипажах по тем же самым дорогам, классик, конечно не мог. Классик он как мыслит? Логично он мыслит. В прогресс верит. Чудак! «Умом Россию не понять!» Но это уже другой классик.
Однако доехали. Унылые серые дома вдоль единственной, в едва преодолимых колдобинах улицы. Вдоль железнодорожных путей тянутся штабеля кирпича и копошатся люди, которые грузят его на платформы. За переездом ряд длинных сушильных навесов и своды кирпичного завода с двумя коптящими трубами. Каре из просевших сборно-щитовых казарм теснится на голом взлобке, отгороженное покосившимися столбами с остатками судорожных обрывков колючей проволоки. Возле одной из них развешены мужские постирушки и стоит покосившийся детский грибок. Нигде ни души, ни звука.
Майор, смирившись с неизбежным, повёл комиссию к бараку, над входом которого понуро трепыхался лоскут бледно-розового флага и висел лист жести с облупившейся надписью «Агитпункт». На крыльце он, якобы сбивая с сапог грязь, громко потопал ногами, но никто на его сигнал не отреагировал. Ночная смена, развесив портянки по батареям, спала на двухъярусных нарах. Шум ввалившейся толпы всё же усадил несколько служивых на попа и они с любопытством глазели на пришельцев с большой земли. Но с нар никто не слез. И никто не знал, где ротный или дневальный.
Незадачливый начальник повёл полковника и сопровождающих лиц в дальний конец казармы, где «имел место быть» красный уголок. Там у окна действительно стоял стол с костяшками домино и газетами на потёртой столешнице. Справа висел планшет с выцветшим текстом соцобязательств. «Ну-ну», - злорадно ухмыльнулся полковник и начал мощно дуть во все закоулки, поднимая тучи пыли и лукаво оглядываясь на сопровождающих: «Меня не проведёшь, я вас всех насквозь вижу». В тумбочке под бюстом вождя обнаружил консервный нож, недоеденную банку килек в томате, пакетик лаврового листа, закрученную штопором алюминиевую ложку, стакан и пустые бутылки. Из распахнутого шкафа обрушил на себя пыльную лавину папок и рулонов бумаги, а от истошного вопля потёкших с верхней полки истерзанных мехов гармошки прянул так, что папаха с плеши свалилась...
Предоставляю читателю самому дописать заключительный монолог наследника легендарных комиссаров и угадать участь молодого лейтенанта, который отсутствовал потому, что уже третий месяц бился с ремонтом квартиры в гнилом бараке, чтобы вызвать к себе жену с больным ребёнком.
Умение рисовать сделало меня главным жрецом этого святилища при казарме. Мои стенды и планшеты с лозунгами, цитатами и цифрами, подтверждающими победоносное шествие по планете идей коммунизма и захватнические планы поджигателей войны, портретами хорошо побритого Политбюро и прочей показухой превратили ленинскую комнату нашей роты в образцово-показательную кумирню, неизменно занимавшую ведущее место.
Чтобы кто-нибудь ненароком не нарушил эту лепоту, отрядный замполит подполковник Михаил Аркадьевич Лифшиц вручил мне ключ и настрого приказал отпирать её только по его личному приказанию, при внезапном визите вышестоящего начальства или при другой «представившейся чрезвычайной надобности».
Мне это на руку. Времени свободного уйма. Для занятий живописью материалов навалом. Картинная галерея в Омске одна из лучших в Сибири. Регулярные выставки видных художников, региональных и столичных собраний. Изобилие книг и альбомов о художниках и изобразительном искусстве. Манкировать таким своим положением – дураком быть. И я старался вовсю! Не дожидаясь напоминаний Михаила Аркадьевича, реагировал на актуальные события и злободневно отражал в своих «окнах РОСТА». Но вскоре заметил, что моя ретивость иногда вызывала у него заметную досаду. Поразмыслив, понял причину его раздражения: я опережал его и лишал тем самым главного удовольствия – указывать и приказывать. Для начала поубавил прыти. Жду, пока команда последует. Молчок. Борцы за мир и поджигатели войны вот-вот схлестнутся, а замполит ни гу-гу. Как быть? Инициатива снизу, конечно, наказуема, но в случае чего крайним будет не товарищ подполковник.
Решение нашлось. Подобрав две-три темы, о которых чаще всего писали газеты и вещало радио, делал несколько эскизов и стучался в кабинет своего прямого начальника. «Ну, что у тебя за срочности? У меня дел по горло – партактив на носу», – супил соболиную бровь командир, пряча в стол «Огонёк» с неразгаданным кроссвордом. Я раскладывал перед ним свои почеркушки: «Вот, Михаил Аркадьевич (один на один мне разрешено неуставное обращение), не клеится у меня», - валял я ваньку, как бы с досадой. Шеф, удерживая складку на переносице, перебирал мои бумажки. Не глядя, мял и презрительно бросал в корзину материал о «последнем, решительном», 333-м китайском предупреждении Чан Кайши: «Вояки, туды их мать! Чикаются с этой Формозой курам на смех. (Несколько нецензурные и политически невыдержанные слова были знаком особой ко мне доверительности). А Суэц отразить надо – это на данный момент передний край борьбы с мировым империализмом и вновь поднявшим голову махровым сионизмом. Только это надо сделать выразительнее и нагляднее. Дай-ка…» Пуча и покусывая полные губы, энергично чиркал толстым, красным карандашом по моим листкам: «Во-от так вот. А вот это вот – сюда. А?» Я, конечно, признавал, что так, безусловно, намного «выразительнее и нагляднее». Насупленная бровь поднималась, складка на переносице разглаживалась: «Я в «Крокодиле» карикатуру на эту тему видел. Там Борис Ефимов под орех их раздраконил. Найди и увеличь на полный ватман и вывесь возле телевизора. Действуй! Через пару дней загляну», - и нетерпеливо потянулся к ящику стола. Я по-уставному, через левое плечо кругом, вернулся в свой прохладный закуток, а замполит взялся за кроссворд. Мы были довольны друг другом, умиротворены и безмятежны. Я - потому, что мог продолжать свою необременительную службу, а он - потому, что внёс ясность в проблему и приказал реализовать её в материале и, разгадав последнее слово из семи букв, может отправиться в ресторан «Омич», где подавали первую в этом году окрошку.
Чтобы я всегда был под рукой, Лившиц назначил меня библиотекарем. «Библиотека» размещалась в тупичке длинного штабного барака. Несокрушимые ряды бордовых глыб классиков марксизма-ленинизма и энциклопедий отпугивали робких и не шибко грамотных служивых. «Уход за комнатными растениями», «Дезинфекция ульев» и даже «Эпос народов СССР» тоже читательского ажиотажа не вызывали. Только редкие посетители санчасти за стенкой, дожидаясь своей очереди, листали подшивки журналов и газет.
Подолгу сидел у меня только часто болеющий тихоня Родион Фалалеев. Шёл слух, что он «косил», глотая и вдыхая невообразимую дрянь, чтобы инспирировать язву в кишках или пятно на лёгких и избавиться от постылой работы, а при удачном раскладе комиссоваться по болезни. Азами этой жуткой науки обогатила его исправительная колония для несовершеннолетних, в которой он отсидел два года за то, что, поддавшись уговорам, стоял на стрёме пока парни ларёк потрошили. Одолеть страх сумел потому, что обещанная доля была намного больше стоимости вожделенного набора «Юный конструктор». Не выгорело...
Отец Родиона, стрелок-радист дальнего бомбардировщика, пропал в 1943-м без вести. Мать день-деньской на работе и зачастую возвращалась, когда Родя уже спал. Рос он в коммуналке, набитой ребятнёй-безотцовщиной, но буйства и драк чурался, двойки получал редко. Мама, уходя на работу, просила: «Вставай, сынок, а то школу проспишь. И сегодня не обижай меня, пожалуйста. И других не обижай. Учителей слушайся. А то, что я папке скажу, когда вернётся? Вставай, родной».
Ему было хорошо одному. После школы мастерил из картона, подобранного во дворе обувного магазина, сказочные дворцы и крепости, кремль с мавзолеем, пушки, танки и самолёты. В шестом классе собрал детекторный приёмник. Но, чтобы сделать что-нибудь сложное, настоящее, нужны материалы и инструменты, которые на свалках не валяются. Материнской зарплаты вместе со сверхурочными еле до конца месяца хватало. Вот и вляпался. Весь срок не столько несвободой тяготился, сколько виной перед матерью, которая безутешно, в голос плакала на суде и просила пожалеть его.
После лагеря определили на стройку месить раствор и подавать кирпичи. Работа муторная, заработок нищенский. С нетерпением ждал призыва в армию. Надеялся специальность связиста или электрика получить с чистым паспортом после службы на работу устроиться. Не знал, не ведал наивный Родя, что ещё очень долго бдительные люди будут «вести» его и определять его будущее. Да и как же такого не пасти? В воровской банде с малолетства орудовал, и, главное, родитель неведомо где. Может, в Канаде или в каком-нибудь Парагвае скрывается. Формулировка «пропал без вести» – это, знаете, чревато...
Призвали в ВСО. «Ну и хренушки они от меня службы дождутся», - твёрдо решил он про себя. Открытое неповиновение грозило дисциплинарным батальоном, поэтому он избрал форму саботажа из лагерного арсенала. Были в этом арсенале и хитроумные способы как симулировать и создавать видимые симптомы некоторых болезней и как поднять температуру. Это часто кончалось настоящими болезнями, но его это не пугало – лучше в санчасти и госпиталях кантоваться, чем грыжу в траншее наживать или ещё где на чужого дядю горбатиться. А с умом «лечиться», так и комиссуют за милую душу.
Время своей «кантовки» коротал составлением кроссвордов. Часами сидел у меня, обложившись энциклопедиями, справочниками и словарями. В толстую тетрадь записывал слова с точным описанием значения каждого, сортируя их по темам и по количеству букв. В другой тетради чертил разные по величине пересечения горизонтальных и вертикальных решёточек, строя ажурные каркасы будущих кроссвордов. Сразу же писал под каждым из них тему: «Исторический», «Зоология и ботаника», «Спорт»... Безымянные усложнялись тем, что состояли из слов с одинаковым числом букв или, допустим, из слов только с пятью и десятью буквами.
Его кроссворды иногда печатали, а «Наука и жизнь» даже сносный гонорар прислала за «Ледники и арктические острова». «Там башковитые мужики сидят – видят кто туфту гонит, а у кого батон с изюмом», - констатировал Родион. Вскоре врачи освободили его от тяжёлых работ на объектах, и ротный назначил его дневальным. Когда утром казарма пустела, быстро протирал шваброй полы, прибирал умывалку, сметал во дворе окурки, в закутке ротного менял воду в графине, вытряхивал в урну содержимое пепельницы и погружался в свой кайф.
Приходил он в себя, только заслышав грозное покашливание ротного или строгий голос старшины: «Опять обогреватель в канцелярии не выдернул! Спалишь казарму к едрене фене, а под трибунал меня потянут. Почему меня? А потому, что ты, пермяк в обмотках, сгоришь вместе с ней ясным огнём. Не пойму я тебя, Фалалеев, – по личному делу парень ты вроде тёртый, а ведёшь себя как очкарик какой. Ещё раз допустишь – насидишься у меня на гауптвахте. Поостерегись, паря». Убедившись, что на «хозяйстве» всё тихо, старшина исчезал по своим делам. Зная, что до отбоя он больше не появится, Родион спокойно усаживался в свой угол.
Товарищи им гордились – не в каждой роте такой уникум есть. Даже из других рот скептиков приводили, и те на спор разные каверзные вопросы задавали. Бесполезно. Про какую страну, столицу, животное, минерал и даже про островок, который и на большой карте-то еле сыщешь, у него ни спроси, он сходу: «В юго-западной части Атлантического океана... сто двадцать морских миль... северо-восточная оконечность материка...»
Поздней осенью его комиссовали. Зашёл ко мне обходной подписать. Худой, глаза медленные, голос глухой. «Перебор вышёл. Дали инвалидность и в Свердловск на лечение направили. Но я, наверно, сначала к матери в деревню подамся. Тётка моя бобылкой умерла и дом ей отписала. Она фельдшером там устроилась. Места там хорошие. Буду гусят пасти, огурцы поливать и рыбу удить. Барсучий жир пить. Может, задавлю болезнь». Обнялись. Я пожелал ему скорого выздоровления: «Не тяни и женись побыстрей. Говорят, очень от болезней это дело помогает». – «А возьмёт какая?» – «Куда денется!»
В Москве прошёл Фестиваль молодёжи и студентов. Это буйное многообразие раскованной, весёлой, открытой молодёжи в простой, удобной, пёстрой одежде ошеломило советских людей! Оказывается, достойно представлять свою страну можно просто и естественно, и не обязательно изрекать предписанные догмы, чопорно стоя в пёстрой толпе веселящихся гостей в шевиотовой двубортной кирасе, чтобы «не уронить честь советского человека».
Разоблачение культа Сталина, достижения в космосе, бурное строительство жилья в городах, хорошие урожаи на целине, относительный достаток товаров ширпотреба, фильмы, книги, барды, лирический оптимизм картин Пластова и Кугача и спортивные успехи вырвали людей из серой пелены безразличия, и они поверили во что-то не совсем ясное, но хорошее.
Буйство красок, мельтешение и гомон на пляже, музыка из репродукторов речных трамваев, очередь мамаш в цветастых сарафанах с ребятишками в панамках у киоска «Эскимо», мужики в бобочках и сандалиях на босу ногу у бочек с квасом и пивом. Отражение фонарей и прохлада от вечернего Иртыша, по набережной которого гуляют нарядные, утихомирившиеся люди. Девушка, внимательно следящая за пассажирами, выходящими из трамвая на той стороне улицы. Трамвай, брызнув белыми искрами, уходит. Девушка остаётся. Ждёт дальше.
Воскресенье кончилось. В последнем, совсем пустом, гулком трамвае до остановки «Конечная», прижавшись друг к другу, едут крепкий парень и девушка-былинка. Та самая. Дождалась. Подобные картины всплывают в моей памяти, когда я думаю о том времени, которое сейчас называют «хрущёвская оттепель».
В конце лета в сквере у театра музыкальной комедии меня окликнул знакомый голос. На дальней скамье у фонтана сидят две женщины, а машет мне стоящий возле них высокий мужик. Я едва узнал Вениамина Бовшика. Высокий гребень причёски и бакенбарды, твидовый, почти до колен, пиджак с «наваченными» плечами. Замшевые мокасины на толстенной каучуковой платформе кажутся особенно большими и косолапыми потому, что ноги втиснуты в узенькие, до щиколоток, бежевые брючата с широкими, в ладонь, манжетами. Карминные всполохи манжет, воротника рубашки и носков, как «СТОП» светофоров, лезут в глаза и, волей-неволей, приходится окидывать взглядом всю фигуру экстравагантного «стиляги». Психология!
Представил меня дамам: «Это мой сослуживец Курт Гейн. Тоже человек исключительной скромности и поэтому появляется на людях только в штатском. А то от неотразимого великолепия вицмундира доблестных ВСО с совковыми лопатами на петлицах пешеходы впадают в ступор прямо на середине перехода, что значительно затрудняет работу общественного транспорта. Как человек безусловно не заинтересованный в срыве грузопассажирских перевозок он одел скромные полотняные брюки и курточку с замочками, а белая бобочка и белые от зубного порошка парусиновые туфли ненавязчиво замыкают ансамбль по вертикали». «Вениамин, ты несносен – обижаешь человека сам того не замечая, – прервала его балагурство красивая шатенка с роскошной высокой причёской. – Не все же могут достать чешские пиджаки».
«Это meine Tante Ия, - не моргнув глазом, продолжал Веня. – Гипотетически. Она внучка двоюродной сестры моего деда. Дитя «Дороги жизни». Осталась в Омске, потому что возвращаться было не к кому. Mutter дала наводку, и я её разыскал. Как постепенно выяснилось, на свою голову, – демобилизовываться будем вместе, сочетавшись в едином порыве законным браком. А это её сокурсница и член ВЛКСМ с 1951-го года. Медички». Синеглазая, с чуть высоковатыми скулами и тоже с замысловато причёсанными белокурыми волосами девушка протянула мне руку: «Эльза».
Она не сибирячка и оказалась здесь потому, что в родословной её родителей преобладали лица эстонской и немецкой национальности, а властям в начале войны стало «доподлинно» известно, что именно среди них масса шпионов и диверсантов и, следовательно, надо эту «пятую колонну» убрать подальше от возможного театра военных действий. Но времена изменились, и родителям Эльзы, потомственным питерским врачам, разрешили вернуться в Таллинн. Всю эту информацию сжато сообщил мне Вениамин. «Так что не тяни и засылай сватов. На правах законного супруга вернёшься на просвещённый Запад, где тебе и быть надлежит. Гражданка Грас, это мужской разговор! О том, что вы согласны, вам сообщат вовремя и при свидетелях. Потерпите». Эльза, смеясь, покрутила пальцем у виска.
Да, эти времена наступили – не только отдельным людям, но и почти всем огульно репрессированным народам позволили вернуться на родину. К этим «почти», относились и два миллиона российских немцев. В газетах, правда, невнятно, мелким шрифтом на последней странице, помянули и немцев: никакие они не враги, а законопослушные, трудолюбивые люди и выслали их безвинно, но возвратить их на родину абсолютно невозможно! Во-первых, не выгонять же прижившихся в их домах переселенцев из западных областей и, во-вторых, кто будет работать на бескрайних, хлебородных полях Сибири и Казахстана? Братья-кипчаки сеять в засушливой степи кукурузу квадратно-гнездовым способом и выдавать на-гора уголёк от природы не предрасположены. Это же опять очереди за хлебом и размороженные котельные! Партия верит, что советские немцы поймут всё правильно.
Это уж будь спок! Мы её, родимую, всегда только правильно понимаем. Да и чего ради рыпаться? Комендатуру упразднили. Все уже прижились на новых местах. Свои дворы, семьи, работа, относительный достаток. В техникумы и некоторые институты начали принимать. Газету немецкую выпускают. Областное радио раз в неделю десять минут немецкие песни поёт и шванки рассказывает. Бог с ней, с бывшей родиной! Годы и заботы насущные укроют память о ней толстым пологом, и станет память о ней такой же эфемерной, как и прародина Германия. «Отдались они новой ссыльной земле как своей окончательной, - отметил А.И. Солженицын. – Стали устраиваться не до первой амнистии, не до первой царской милости, а навсегда».
Но кончилась недолгая «оттепель» и «коллективный разум» кремлёвских маразматиков зашелудивел страну, и она по уши увязла в борьбе «за светлое будущее всего человечества», давя танками несогласных и отгораживаясь от них каменными стенами. Тщетно! Людям обрыдли стены и занавесы. Они хотели стать «выездными» и увидеть мир. Им надоело стоять в очередях, «доставать», сидеть в лагерях и психушках. Они хотели читать, слышать и говорить правду, писать, петь и ваять не по директивам, а по зову сердца и совести. И рухнул «нерушимый»! И ринулся в свои суверенитеты «всяк сущий в ней язык».
Только немцам податься некуда – нездешние. Они туда-сюда: «А нам… А нас... Мы двести лет верой-правдой...» - «Не до вас. Тут свои коренные такой бардак развели – голова кругом. Вообще-то есть одно местечко, недалеко от вашей бывшей республики, полигон заброшенный. Может, перекантуетесь там, пока мы со своими не разъе..., пардон, разберёмся? – И шёпотом: – Мне бы твою фамилию, я бы уже, знаешь, где был? На кой хрен тебе автономия, когда у тебя целое ФРГ есть? Мотай, пока трамваи ходят, а то следующее ГКЧП вам такую автономию подыщет, где даже белые медведи с отмороженными ушами ходят».
А что? Дело мужик говорит. Чего людям головы морочить и путаться под ногами «демократических» преобразований. На прародине, говорят, этой демократии даже лишек некоторый наблюдается. Заживём! На готовеньком-то.
Взять тех же евреев. Хоть они тоже «нездешние», но мы им не чета – люди они городские, сплочённые, образованные, и автономия у них своя. (Правда, далековато от Москвы и Одессы, но всё остальное чин-чинарём: и границы на карте обозначены и столица Биробиджан. О количестве проживающих в автономии евреев они сами уморительные анекдоты рассказывали). В общем, эту свою автономию они «имели в виду» и уже в семидесятые во всю: «Хотим на родину предков!» Их и сажали, и в психушках морили, а они своё: «Имеем право воссоединиться со своим народом на святой земле!» Заграничные соплеменники и «Голоса» тоже крепко за них ратовали. Допекли. Стали их отпускать, мучая напоследок разными проволочками, досмотрами и произволом таможенников. Но выбирались помалу. Некоторая толика счастливо добралась до обетованной прародины, но многие, очарованные транзитным Западом, не стали делать пересадку и остались на приглянувшихся местах, а многие и до вожделенных Штатов добраться сподобились. Дома-то, в Палестинах, постреливают. Бережёного и Бог бережёт. Когда угомонятся – видно будет. (А автономию еврейскую не упразднили! Существует как субъект Российской федерации?! Может, ждут их массового возвращения в те места? Станет ещё смешнее, чем было).
У немцев всё складывалось не так скоро и не столь бурно. У заграничных правозащитников как-то не модно за немцев заступаться. Вот если бы лягушкам путь из одного болота в другое перекрыли, то либералы и зелёные пригрозили бы властям массовой бессрочной голодовкой или даже самосожжением! А немцы - они... в общем, сами знаете... Даже единокровным благоденствующим ФРГовцам боязно мировую общественность своей решительностью из-за них булгачить, а ГДРовцам – тем самим быть бы живу... А своим борцам откуда взяться, если самых образованных, умных и смелых почти поголовно в трудармии уморили? А разрозненность выживших напрочь исключала согласованные выступления, и всяк действовал по своему разумению в своих азиатских захолустьях.
Возникло аморфное «движение за восстановление автономии». Нижайше «выдвигали требование» восстановить автономию и, если на Волге уж никак не получается, то хотя бы «irgendwo». Активисты собирали подписи и распространяли «материалы». А все остальные просто жили, как издавна в немецких семьях было заведено: почитали родителей и старших, презирали бездельников; праздновали и хоронили по своим обычаям и вере. Люди постарше берегли родной говор – не по-русски же говорить «wan mr widr an die Wolga zurick komme» . Семью блюли, детей на ноги ставили, дома строили и работали, работали, работали... «На шахтах ли, в МТС, в совхозах не могли начальники нахвалиться немцами – лучших работников у них не было», - написал о них Солженицын.
Да, работали они на совесть и достатком своим местных превосходили, и дома их были «самые прочные, просторные и чистые». На бесполезные в хозяйстве штучки-дрючки денег не тратили. Зачем прагматичному немцу сервиз фарфоровый или этюд маслом «Лопухи» в набитом ребятнёй доме? Сервиз дети пококают, а репьёв и своих за огородами непролазно. А для красоты и уюта жена и дочки занавесок и салфеток разных навяжут да навышивают, гераней по подоконникам наставят и половиков пёстрых настелют, а сами и ширпотребовским колечкам-серёжкам, шубкам-сапожкам рады радёшеньки. И сыновья при часах и в костюмах-тройках при случае. «Урал» с коляской на дворе. Живи – не хочу!
Но подспудно созревшие на громоздком имперском теле чирьи начали зудеть и лопаться. Гнилая её шкура начала расползаться неровными лоскутами. Кругом нищета и беспредел. Чтобы ещё и «немецким вопросом» себе мозги не компостировать, вожди махнули на немцев рукой: «Валите в свой фатерланд, пока мы добрые!» Поразмыслили, так и эдак прикинули – вывод один: надо уматывать. А ну как опять виноватых искать начнут? И куре понятно, кто первый по списку. Чего судьбу, в который уже раз, пытать? К своим надо прибиваться, чтобы хоть детей и внуков от этой страсти раз и навсегда избавить. А то в кои веки такой фарт снова выпадет? Продали за никчёмные рубли дома, скотину и скарб внутренним беженцам и повезли свои узлы с ничего не стоящим тряпьём во Внуково.
Ушлые таможенники быстро убедились, что народ они простецкий и честно указывают в декларациях свои пустяки, и шмонай не шмонай – взять с них нечего. Снисходительным взглядом окидывали взопревшего фрица, детей, вцепившихся в материнский подол, тюки, обвязанные крест-накрест бельевой верёвкой и: «Ну чего встали? Не задерживайте очередь, проходите». Полетели. Не особенно-то и хотелось, да куда деваться? Ладно, обживёмся как-нибудь. Не впервой.
А уж прародина! Как обдутенькая! Подметено, подстрижено, скошено, вымыто, ausgeschildert! А старички! Бодрые, ухоженные, протезированные! А собачки! И хаймы для них, и парикмахерские, и косточки, сдобренные микстурой от запоров и одышки! А дороги! А автомобили!! А сказочные замки по Рейну!!! Магазины на сотни метров неохватной всячиной до потолка набиты. Да чего я тут восторги расточаю - вы же в курсе. Я когда это впервые увидел, даже заплакал. При всех. Так захотелось кому-то в морду дать! Недоумение, злость, досада и обида душили меня: ТАМ даже курево по талонам, на полках только пачки бурлинской соли да прокисший берёзовый сок в трёхлитровых банках, а ТУТ... Где справедливость?
А вот с детьми у них швах – явный недород. У наших-то спокон веку главная радость – это полный дом пригожих, послушных и работящих детей, а чтобы были они здоровы, одеты, обуты и сыты – главная забота. А местные за послевоенные годы себе новый менталитет нажили: сначала для себя пожить, перебеситься, так сказать, плацдарм для карьеры застолбить, а потом уж и о семье подумать. К концу четвёртого десятка у многих действительно вновь пробуждается мысль о семье, но тут новая проблема поперечит: а не порушит она, семья то есть, достигнутое благоденствие? Тут крепко подумать надо! А по хаймам старушки с моськами кантуются, вместо того, чтобы внучат выгуливать. Додумались...
В бундестаге бездетные депутатки особенно пламенно ратуют за рождаемость. Одна «зелёная» (ярая защитница однополых браков!) даже прослезилась, призывая по телику женщин задуматься об участи немецкой нации вследствие рождения всего 1,2 ребёнка на женщину. А у самой (уморив в сорок лет третий законный брак) – 0,0. А пафоса! Без бумажки о прелестях полноценной семьи полчаса заливалась. Мой сват, не очень понимающий Hochteitsch, но взбудораженный её пылом спросил меня: «Die drickt jo par Ache wie ne verdunste Katz. Wie kann mr so was zurecht stifle – ahns un zwa zehntel Kinner gebere? Is die noch richtich?» Я очень старался и сват кажется усёк суть проблемы: «Die muss mr noch Sibirje schicke das se zu sich kommt. Dort lernt si s krell wieder Kinner uf die Welt bringe. Wer soll sich dann dort in den alte Tage um sie kimmere?»
Так что мы со своими детьми, с виду, им вроде ко двору пришлись. Радушные улыбки, вежливое внимание. Во всех письмах, обрушившихся на нас из бесчисленных амтов, стояло не просто «Господин такой-то» и «К сему такая-то», а раз и навсегда: «Sehr geehrter Herr...» и «Mit freundlichen Grüßen...» Даже если извещали о штрафе за неправильную парковку - всё равно: «С дружеским приветом...» Приятно, конечно, но... пульсирует между нами нечто эдакое... неухватистое. Будто мы как-то не ко времени, что ли, не то рановато, не то поздновато заявились. Будто на махонькие пятые пунктики в местных подкорках натыкаемся и рикошетим то «в молоко», то в неисчислимой армии уборщиц застреваем. Все сокрушаются о стыдном для Германии положении в школьном образовании, нехватке учителей, врачей, инженеров, а первоклассные специалисты из русских немцев – ПУТЦАЮТ... В частных домах, в клиниках и гостиницах, в офисах и цехах, в хаймах, кафе и ресторанах путцают, путцают, путцают! Почему? Разве выгодно, чтобы инженер и доктор наук цветную капусту грузили-разгружали? А где же хвалёный «германский хладный, здравый смысл»? Пунктики застили? Или параграфами забутили?
Но мы калачи тёртые и, ясное дело, не пропадём. Пристроимся. Одного жаль – двести лет делали всё, чтобы немцами остаться, а тут - на тебе! – новый пункт: нудят нас стать ЕВРОПЕЙЦАМИ. Слиться, так сказать, с эмигрантами в единый муравейник и всё же осуществить мечту пламенного коммуниста Нагульного: перемешаться с «инакокровными», чтобы все были «приятно смуглявые и одинаковые», и сгинуло это буржуйское безобразие, чтобы «белые других цветом ихней кожи попрекали». А если кто супротив, то: «Становись, гидра, к стенке!» Простим Макара за его горячую веру в возможность этой утопии. Он ведь не знал, как возчезла (возникла и исчезла) новая общность людей – «советский народ». Но нынешние-то в курсе?!
Дописал я свой рассказ до этого абзаца и почуял, что сворачиваю на невнятную публицистику. Значит, пора закругляться. В общем-то, хотел я на оптимистической ноте закончить его тем, что вот, мол, круг замкнулся, кончились наши двухвековые скитания по чужим углам и мы, наконец, среди своих, и наперекор всему останемся-таки немцами! Причём не просто среднестатистическими, а швабами, фризами, баварцами, саксонцами, то есть теми, с кем вместе жить доведётся. У нас ведь что ни Земля, то единственная и неповторимая: и природа, и говор, и кулинария, и одежда, и дома, и юмор, и темперамент, и даже свои, от всех отличные, колбаски и пиво. Непочатый край своё немецкое мульти-культи холить и лелеять!
А другие пусть будут другими. Учёные неопровержимо доказали, что только многообразие индивидуумов сохраняет вид в целом! Зачем же нам самих себя прореживать? Жить надоело? То-то...
Пусть все живут по-своему и пусть уважают образ жизни других, перенимая у них НУЖНОЕ для себя. Зачем туарегам унитазы в Сахаре, а пигмеям душевые кабины в джунглях? Они же разумные сапиенсы! Дураком же надо быть, чтобы эти цивилизаторские заморочки за собой таскать, если «до ветру» за ближайший бархан или баобаб присесть можно, храня (не ведая того) многообразные, неповторимые особенности, которыми природа наградила детей своих, чтобы каждый неповторимым ликом своим преумножал красоту многообразного мира. Чтобы царил на земле один единственный пункт для всех народов – СЕ ЧЕЛОВЕК!
